Бессонница

[opiumlily]

Та самая неверибельная Шепард.
На полноценный фик не тянет, просто настроенческая зарисовка.
Пусть здесь лежит.

Джен не позволяет себе спать. Может, не хочет, а может, у нее просто не получается. Бессонница приносит с собой приятное чувственное отупение, звуки доносятся как сквозь вату, и мысли становятся ватными – тяжелые, неповоротливые, медлительные. Непозволительная роскошь – бесцветные и безвкусные мысли, особенно сейчас, когда все дороги сливаются в одну, уже и опасней лезвия омни-инструмента, и такую же ослепительную. Так нельзя, но чувство вины кажется настолько невыносимым, что проще безропотно принять эту роскошь как должное.
«Запомни, ты нужна не только им. Ты нужна мне».
Ей кажется, что она всегда была такой отвратительно слабой. Да, происходящее невыносимо – как и на Мендуаре, когда их мирное поселение превратилось в чудовищную мясорубку. Как чуть позже на Торфане, когда отступила ненависть, застилавшая глаза и она поняла, что сотворила – потом говорили что-то про исполнительность и разумные жертвы, конечно. Как на Вермайре, когда она осознала свою растреклятую беспомощность: такое синее небо, ласковый свет Хока, так похожий на свет родных звезд… И бомба, которая должна разнести все вокруг к чертям собачьим вместе с одним из членов команды – её команды – и это она должна сделать выбор, кому умирать. И теперь, когда Земля плавится под натиском Жнецов, и ничего, совсем ничего нельзя сделать. Земля. Она ведь и домом для Джен никогда не была, так почему она почти слышит этот стон чужой для нее планеты, стон миллионов гибнущих людей – и от этого стона несет укоризной: ты во всем виновата, Джен, только ты, потому что ты все еще жива, потому что можешь чувствовать и дышать.
Это пиздец как неправильно, вот только помочь некому – единственный врач на Нормандии едва держится - Карин Чаквас все еще в ужасе после похищения Коллекционерами и новостей о пылающей Земле, и из-за этого изливать ей душу кажется чем-то позорным, жалким и трусливым.
Джен не жалуется. Джен просто почти не спит.
«Эй, тебе нужно поспать. Ничего не случится. В крайнем случае, я знаю, где ты спишь».
Только во сне поджидают все, кого она не спасла, во сне они живые и неживые одновременно, бестелесные голоса, неясные тени танцуют вокруг, влекут за собой – в пламя, не обжигающее, ласковое, гореть так приятно… Пепел. Останется только пепел на обнаженных оцепенелых навечно мыслях – и больше ничего.
Она не знает, как справляются остальные, но ради них Джен хочет держать лицо. Получается неважно – Явик, изломанный войной куда сильнее нее, таращится всеми четырьмя глазами с неизбывным подозрением. Джен говорит ему о надежде, о человечности и о том, что однажды все закончится и они смогут выстроить новых себя, но сама в это не верит. Явик видит это…
…и неожиданно кивает. Уже намного позже неповоротливые мысли укладываются в единственно разумное в этой ситуации суждение: Явик знает, что она неумолимо проваливается в бездны отчаяния все глубже, и ценит то, что даже из этих бездн она твердит то, что считает единственно правильным, убеждая в том, что все это еще не потеряло ценности и смысла, в первую очередь себя.
Джен жаль, что она не может как следует притвориться собранной перед Гаррусом. Ей, если быть совсем честной, жаль, что она начала их отношения: быть может, не будь их, ему было бы легче. Но и завершать все сейчас уже поздно, и это еще одна причина для разрастания пышным цветом чувства вины, такого горького и жгучего, что порой пересыхает во рту. Откуда только в ней столько сентиментальности, черт побери!
Её немного отпускает на крыше Президиума – что там, она словно возвращается в свои пятнадцать лет, беспечные и беззаботные, и от этого ватные мысли грозовыми тучами улетают прочь. Она чувствует себя свободной чувствовать и говорить, может быть, в последний раз в жизни, и было бы преступлением растратить эти драгоценные минуты на тупое горчащее чувство вины.
Вот только Гаррус чувствует ее так безупречно, что все понимает и так. А может, ей просто кажется, потому что желания выговориться больше нет – они будто бы чувствуют одно и то же, и Джен старается все-таки выспаться, чтобы в голове прояснилось, наконец, и гонит от себя чувство вины, и раз за разом вызывает в памяти те несколько счастливых минут, цепляясь за них, словно утопающий за соломинку. Это и правда помогает – сосредоточиться на том свете, что остался еще в этом мире, и переть напролом, час за часом, день за днем.
Джен стала солдатом, чтобы мстить. Ничего с той поры не изменилось. Она будет мстить за то, что убедили ее в собственной слабости, за то, что спутали мысли и спихнули в черную бездну отчаяния, за то, что все еще слышит, как взывают к ней полыхающие планеты.
«Без тебя в этой галактике станет чертовски пусто».
- А со мной будет куда хуже, - ухмыляется она, наставляя на конденсатор Горна пистолет. Последний месяц – черт, чуть больше месяца прошло с начала вторжения! – почти уничтожил ее, дни, словно стеклянное крошево, соскребали плоть с костей. Но теперь-то все закончится.
- Так что… до встречи в баре, - шепчет Джен призракам своей памяти, когда пламя охватывает ее, точь-в-точь такое, как во сне – не причиняющее боли.